Мадам Салуинэ — отнюдь не Медуза, бросает косой взгляд на юношу, которого приводит в оцепенение лишь тот факт, что им занимаются. Она подписывает, — перо нервно рвет бумагу. Потом поворачивается ко мне:

— Что касается вас, мосье Годьон, вы освобождаетесь от всякой ответственности. Ручательство, которым вы так гордились, ссылаясь на статью двести семьдесят третью уголовного кодекса, и которое было для нас гарантией от последствий нежелания обвиняемого назвать себя, не имеет более объекта всех этих стараний. Вы не будете больше давать мне отчет о возможных отлучках, если вы не отказываете своему подопечному в приюте. Но, по чести, я должна вас предупредить о могущих иметь место осложнениях этой безвыходной ситуации: для вашего гостя, вас самих, вашей дочери.

Намек сделан скромно, и головой покачал лишь один мосье Мийе. Оперевшись на подлокотник, смягченная, освобожденная от необходимости судействовать, дама в сером, отныне скорее благоволящая, начинает произносить монолог. Она из тех женщин, чье исполнение их обязанностей не располагает к дискуссии. И она продолжает, она просто не может не произнести защитительную речь от имени общества:

— Я сделала все, что могла, мосье Годьон, чтобы привлечь внимание вашего друга. Я не буду теперь снова приставать со всеми этими мотивировками, но я обязана попробовать в последний раз указать на их серьезность. В общем поддерживая любопытные выводы последней конференции об испытательном сроке, он, кажется, считает, что одиночество — то же самое для души, что диета для тела, но забывает, что доведенные до конца то и другая обрекают на смерть от истощения. Легально его нет. Очевидно, он этого и хотел. Но там, куда он идет, он будет вызывать такое удивление, чтобы не сказать — скандал, что все пережитые невзгоды будут опять повторяться…

— Я знаю, благодарю, мадам.

Четыре слова. Лишь на секунду приняв участие в разговоре, оправданный юноша не скажет больше ничего. Что он решил не легализовать себя, в этом самом можно не сомневаться. Он отказался от нашей ультраопознаваемости, где акт о рождении или супружестве, сведения о судимости, военный билет, водительские права могут быть соединены с нашим медицинским досье, семейным, фискальным, школьным, банковым и — а почему бы и нет? — политическим, и все это собрано под нашим номером социального страхования. Но мадам Салуинэ сменила тон, значит, она отныне убеждена, как и я, что речь идет не о вызове, а о бегстве. Зажатая в тиски неведения, она хочет, по крайней мере, прощупать меру понимания.

— Недавно, — говорит она, — зарегистрировав смерть, один секретарь мэрии заметил, что покойный умер во второй раз, никогда не совершив другого преступления, кроме узурпации имени, — он прожил тридцать лет под именем священника, скончавшегося шестью месяцами раньше, чем он. Расследование установило в конце концов, что речь шла об очень славном человеке: у него так много было плохого в жизни, что он ампутировал свое имя и воспользовался чужим, как протезом.

Она поднимается и продолжает говорить стоя:

— Я не одобряю этого, но решение было, очевидно, более легким. Вы должны понять, мосье, что на самом деле никакая администрация никогда не сможет принять нулевой статус, отсутствие у индивидуума всякого намека на определение его как человека. Об этом говорится, и справедливо, — во второй части статьи из «Фемиды», подписавшийся под которой после того, как его оправдали, заставляет вспомнить о содержании статьи пятьдесят восьмой гражданского кодекса о найденыше. Распространение ее на взрослых может показаться случайным. Но аналогия становится менее спорной при отсутствии всякого точного указания, касающегося добровольного лишения себя имени, если обратиться к изложению, заимствованному различными трибунами, и, в частности, в Париже в пользу потерявшего память мальчика, о котором не знали ничего и которого суд, следуя предписаниям об акте о рождении, упомянув пол, приблизительный возраст, дату и место, где был найден мальчик, наделил его именем и фамилией, сообразуясь с календарем, месяцем и святым этого дня. Там, где вы будете жить, в Лагрэри или другом месте, нужно будет рано или поздно решить этот вопрос. По отношению к вам еще заметна некоторая неустойчивость, некий скептицизм: люди не верят в вашу способность продержаться долго и поэтому ждут… Но то, что один юрист назвал «машиной для нормализации», не может тянуться долго, буксовать. Поэтому хочу сказать вам: ваше административное досье-фантом перебегает в префектуре от одной канцелярии к другой. На худой конец найдут способ снова окрестить вас.

Двенадцать ударов полудня проскрипели на соседней колокольне, и звук был тотчас подхвачен часами монастыря бенедиктинцев. Секретарь суда укладывает бумаги. Мадам Салуинэ вежливо проводила нас до дверей. Но пока мы тащились по галерее и слушали разглагольствование все менее оживленного мосье Мийе, сыпавшего комментариями, которые не представляли интереса, мадам Салуинэ поравнялась с нами и, словно мы были незнакомы, прошествовала вперед, выпрямилась во весь рост метр шестьдесят, присоединилась к своим внимательным коллегам, к низко согнувшимся в поклоне адвокатам. И уже на менее несгибающихся ногах она миновала решетку, прошла впереди нас к паркингу, где возле белого «остена» ее ожидала лицеистка с ученической сумкой.

— Эй, мама, — крикнула она, — ты скоро?

Эта непринужденность в отношениях с матерью, чей авторитет производит впечатление на преступников и судейских крючкотворов, пахнула на нас свежестью. Чего не скажешь о встрече с хроникером, специалистом по гражданским делам, предупрежденным бог знает кем в последнюю минуту. Мосье Мийе не собирался его избегать и не стал ускорять шаг. Мы покинули его и потрусили к своему автомобильчику. Тщетно. Перед тем как нам отчалить, к нашей машине подскочил запыхавшийся журналист.

— Какие у вас планы? Чего бы вам теперь хотелось?

— Чтобы меня не знали! — зло ответил спрашиваемый.

И сверх всего мосье Мийе, который шел спотыкаясь, сподобился-таки дотащиться до нас.

— Минуточку! Я только что над этим раздумывал. Кто знает! Немного потрусив закон… извините, забыл число… короче, закон, который толкует поздние отказы от права… можно будет в высоких инстанциях прибегнуть к удостоверению о происхождении, выданному префектом…

Мотор загудел, но я не трогаю, и этот дурак Мийе с победоносным видом заключает:

— В этом случае, возможно, было бы лучше выбрать вам самому имя, чем ждать, чтобы вам навязывали…

Да, находка. В первый раз я слышу приступ дикого смеха, вызванного этой подсказкой. Сумасшедшая веселость охватила моего пассажира.

— Отлично, — хлопнул он себя по лбу. — Вот хорошее решение, мосье простофиля! Чтобы спокойно жить никем, ты предлагаешь стать кем-нибудь.

XXVIII

Мешки с удобрением, ящики с растениями, подпорки с кармашками, полными семян, появились на тротуаре перед семенной лавкой. Освобожденные от последних белых наледей, с восьми часов утра начали оживать шашечные доски сельскохозяйственных культур, где над каждой клеткой уже трудился крестьянин. Трава напротив снова становилась густой, там паслись черные коровы, покачивая розовым выменем и хлопая языком о ноздри, они нежно мычали и протягивали морды к хлевам, где на грязной соломе, еще слишком слабые, чтобы следовать за матерью, лежали телята. Что касается тополевой рощи, она переживала этот растекающийся туман, это желто-зеленое время года, где, если переводить органическую химию на поэтический язык, фея Ксантофилла еще владычествует над феей Хлорофиллой.

Я должен был заняться, отложив все дела, моим садом. Я впервые пренебрег посадкой, прополкой, натягиванием защитной пленки, отказался от борьбы с улитками и большим красным слизняком. Мои артишоки не были снова окучены. Пустые стояли мои бадейки для огурцов, тыкв, томатов. Пока пуст был мой питомник, где не вырастет без моей помощи ни один кочан, ни одна стрелка лука или февральского сельдерея, все томится под арками этого туннеля из пластика, который, когда он уже не нужен, складывают гармошкой.